Балканы. Пролог

Пролог

Антихрист убит в Рождество

26 декабря 1989 года, Тырговиште, Румыния

Кто-то в тумане разговаривал с мертвыми.

Генералу хотелось заткнуть уши. Звуки, доносившиеся из серой, волокнистой пелены, укрывшей мерзлое футбольное поле, скребли по нервам, как шершавые куски асбеста. Но генерал не заткнул уши. Это выглядело бы глупо и комично. Если бы на нем была зимняя шапка, он мог бы надвинуть ее поглубже. Но форменную фуражку на уши не натянешь.

Охранник осторожно тронул его за плечо.

— Пойдемте, господин генерал. Машина ждет.

«“Господин генерал”, — машинально повторил про себя Джорджицу. — Еще два дня назад ко мне обращались — “товарищ”. Что же изменилось в стране за эти два дня?»

Дурацкий вопрос. В стране изменилось все.

Началось с волнений в Тимишоаре — приграничном городе, населенном в основном венграми. Толпа отбила у полиции пастора-диссидента, рассказавшего западным журналистам о зловещем плане по уничтожению семнадцати тысяч трансильванских сел — это называлось «Систематизация». Зачем было опустошать Трансильванию, пастор растолковать не мог, но западникам объяснений и не требовалось. «Чудовищное преступление кровавого тирана» — прекрасный заголовок для сенсационного материала на первой полосе. «Румынский вампир ищет новые жертвы». Да, и такая статья попалась генералу в одной из немецких газет.

А потом съехавшимся в Тимишоару со всей Европы журналистам показали трупы — сначала десятки, а потом и сотни трупов. Изуродованных, обескровленных, с вывороченными суставами и переломанными костями. Их демонстрировали по всем мировым телеканалам как свидетельство безумия и жестокости человека, сосредоточившего в своих руках всю полноту власти в Румынии.

Когда о массовых казнях в Тимишоаре стало известно в столице, народ восстал. На площадях Бухареста собирались многотысячные толпы. В столицу вошли бронетранспортеры, солдаты сначала стреляли по демонстрантам, но потом министр обороны Миля отдал приказ прекратить огонь, и войска ушли в казармы. На следующее утро Милю нашли в своем кабинете мертвым — официальная версия гласила, что министр застрелился. И тогда вождь поставил во главе армии генерал-майора Стэнкулеску, незадолго перед тем железной рукой подавившего беспорядки в Тимишоаре.

Виктора Стэнкулеску, который сейчас ожидал генерала в стоящей за воротами стадиона машине.

— Пойдемте, господин генерал, — терпеливо повторил охранник. Здоровенный малый с широким и неподвижным, словно вытесанным из камня, лицом. Коротко, по-военному, остриженные светлые волосы, прозрачные северные глаза.

«Не похож на румына», — подумал генерал и отчего-то вздрогнул.

— Да-да, конечно…

Но не двинулся с места, а вместо этого снял запотевшие от утренней сырости очки и начал протирать их мягкой тряпочкой, против воли прислушиваясь к странным, царапающим звукам незнакомого языка, доносившимся из тумана. Очень древнего, поднимающего со дна памяти кровавую муть, размытые, жуткие картины. «На нем можно разговаривать с демонами, — неожиданно для себя подумал атеист Джорджицу. — Или с мертвецами».

Тела Кондукатора и его жены до сих пор лежали на ломкой от холода траве футбольного стадиона. Их перетащили туда сразу после расстрела — за ноги, как зарезанных к празднику баранов. Почему не похоронили? Генерал видел наспех сколоченные кресты, стоявшие у стены сарая, — солдаты принесли их еще до того, как трибунал, в котором он председательствовал, вынес свой приговор.

…За подрыв национальной экономики — статья 145-я Уголовного кодекса Румынии…

…За вооруженное выступление против народа и государства — статья 163-я…

…За разрушение государственных институтов — статья 165-я…

И, наконец, самое страшное — за геноцид собственного народа, статья 365-я…

…Приговорить Николае и Елену Чаушеску к смертной казни через расстрел.

Приговор привели в исполнение немедленно. По закону, осужденным предоставлялось десять дней на обжалование решения трибунала, но никто из тех, кто судил Чаушеску, не собирался соблюдать закон. И это не давало покоя генералу юстиции Джорджицу Попа, стоявшему сейчас на краю футбольного поля и дрожавшему не то от холода, не то от темного, первобытного ужаса, который рождали в душе звуки незнакомого языка.

Там, за серым занавесом тумана, кто-то разговаривал с расстрелянным Кондукатором и его мертвой женой.

— Ну, ну, генерал, — буркнул Виктор Стэнкулеску, протягивая председателю трибунала металлическую фляжку. — Выпейте. Это болгарский бренди, весьма неплохой.

Джорджицу дрожащими пальцами отвинтил ребристую пробку. Посмотрел на Стэнкулеску, тот понимающе усмехнулся.

— Пейте, пейте, не бойтесь. Вы хорошо справились со своим заданием.

Генерал сделал пару глотков обжигающего напитка. Дышать стало немного легче. Он приложился к фляжке еще раз и благодарно вернул новому министру обороны.

— Тиран мертв, — сказал Стэнкулеску, аккуратно завинчивая колпачок. — Теперь все будет по-другому. Совсем по-другому, генерал.

Он спрятал фляжку в глубокий карман шинели. Похлопал по плечу водителя.

— Поехали, сержант. Возвращаемся в столицу.

Шофер повернул голову, и Джорджицу машинально отметил, что он очень похож на сопровождавшего его к машине охранника — гранитный подбородок, светлые волосы, прозрачные голубые глаза.

— При всем уважении, господин министр, — невозмутимо произнес сержант с легким, почти неуловимым акцентом, — но у меня приказ дождаться господина подполковника.

К изумлению Джорджицу, Стэнкулеску пропустил дерзость водителя мимо ушей.

— Ну да, — сказал он рассеянно и вновь потянул из кармана флягу. — Подождем, конечно…

Генерал смотрел, как янтарная капля бренди стекает по плохо выбритому подбородку Виктора Стэнкулеску. Он не понимал, почему какой-то сержант осмеливается возражать министру обороны, причем возражать совершенно не по-уставному. Не мог представить себе, чьи приказы могут быть приоритетнее приказов верховного главнокомандующего. Неужели переворот организован внешними силами и все они — и председатель военного трибунала, и военный министр — только марионетки в руках невидимых иностранных хозяев?

Не может быть, сказал себе генерал, искоса поглядывая на крупного, атлетически сложенного мужчину, сидевшего рядом с ним в пропахшем дорогим табаком салоне «трехсотого» «Гелендвагена». Ведь именно он, Стэнкулеску, тот человек, который за одну ночь решил судьбу страны и ее вождя.

То, что сделал Виктор Стэнкулеску — предательство. Нет, не так — Предательство с большой буквы. Когда Кондукатор назначил его министром обороны вместо вовремя покончившего с собой Мили, он не стал выводить армию из казарм. Но вызвал командиров частей и намекнул, что не будет возражать, если армия поможет восставшему народу.

Тогда-то все и произошло. Отряды секретной службы — Секуритате — оказались бессильны против могучего напора революционных толп, пришедших им на подмогу воинских подразделений и загадочных, неизвестно кому подчинявшихся снайперов, засевших на крышах и чердаках столичных зданий и отстреливавших офицеров безопасности. Чаушеску и его жена Елена поднялись в небо над Бухарестом на вертолете, взлетевшем с плоской крыши ЦК Коммунистической партии Румынии. У них было достаточно горючего, чтобы долететь до границы и спастись — югославы предоставили бы им убежище. Но вертолет взял курс на озеро Снагов, где находилась дача Кондукатора. Летняя дача. Зимой делать там было совершенно нечего.

Если не считать…

Но Джорджицу не хотел допускать даже мысли о таком. Безумие и так было слишком близко. Низкий гортанный голос, доносившийся из тумана, до сих пор эхом отдавался в его голове.

— Вы все сделали правильно, генерал, — повторил Стэнкулеску. — Если будете держать язык за зубами, станете министром юстиции.

Джорджицу молча кивнул. Никакие слова на ум не шли. Держать язык за зубами… да кому нужна правда об этом суде — или правильнее сказать: судилище?

В машине повисла тяжелая, душная тишина. На лобовом стекле «Гелендвагена» концентрировались крупные тяжелые капли, набухали и скользили вниз, оставляя за собой широкие влажные дорожки. Сырая, отвратительная погода. «Как мерзко, должно быть, умирать в такую погоду», — подумал генерал. Он вспомнил модное, двубортное итальянское пальто Кондукатора, усыпанное шрапнелью кирпичной крошки, пропитанное сочившейся из ран кровью. Шикарная шляпа-федора из дорогого английского фетра лежала, растоптанная, в луже подмерзшей грязи — кто-то из расстрельной команды наступил на нее сапогом. Говорят, Чаушеску нравились американские гангстерские фильмы, и он носил эту шляпу, чтобы быть немного похожим на Крестного отца…

В окно машины постучали. Костяшкой пальца, коротко, требовательно. Генерал прищурился — но стекло было покрыто изморосью, за ним угадывался только размытый темный силуэт. Водитель, однако, тут же выскочил из машины и через мгновение уже услужливо открывал правую переднюю дверцу «Гелендвагена».

— Доброе утро, господа, — негромко сказал мужчина в черном, влажном от утренней росы плаще, усаживаясь на сиденье рядом с водителем.

— Господин подполковник, — в голосе военного министра явственно прозвучала почтительная нотка, — вы знакомы с нашим другом из департамента юстиции?

— Нет, — ответил человек в плаще, оборачиваясь к Джорджице. У него было очень бледное лицо с глубоко запавшими темными глазами. Совершенно незапоминающееся лицо, если б не тонкий белый шрам, пересекавший наискось лоб. — Подполковник Траян, директорат V.

— Генерал Попа, — пробормотал Джорджицу. В сердце ему вонзилась ледяная игла. Пятый директорат был святая святых секретной службы Румынии — Секуритате. Он отвечал за личную безопасность вождя и его семьи, а также самых видных партийных деятелей страны. В нем служило всего двести человек, и подчинялись эти люди напрямую Чаушеску.

Но что делает личный телохранитель Кондукатора в одной машине с его убийцами?

Траян, видимо, прочитал мелькнувший в глазах генерала испуг и усмехнулся тонкими бескровными губами.

— Не удивляйтесь, господин Попа. Нам нужно было удостовериться, что вы расстреляли именно Товарища, а не его двойника.

Это небрежное «вы расстреляли» обожгло Джорджицу, словно удар хлыста. Генерал зачем-то снял очки и принялся протирать их нервными движениями.

Он вдруг отчетливо вспомнил донесение одного из советских дипломатов, атташе по культуре посольства СССР в Румынии. В донесении, скопированном уборщицей посольства (а по совместительству — лейтенантом Секуритате), дипломат сообщал московскому начальству о приеме, на котором оказался рядом с Николае и Еленой Чаушеску. «Гений Карпат» показался ему очень странным — он вел себя неестественно, лицо его было мертвенно-бледного цвета, толстый слой грима, покрывавший ноздреватую кожу, придавал Кондукатору унизительное сходство с цирковым клоуном.

«Елена Чаушеску, — писал русский, — очевидно, поняла, о чем я думаю. Грубо засмеявшись, она наклонилась ко мне и доверительно прошептала:

— Это не он. Это дублу. Мой муж сегодня болен…»

Почему Елена решила раскрыть государственную тайну иностранцу? Теперь-то уже никто этого не узнает… Но советские «друзья» были в курсе, что у Кондукатора есть двойники и что готовили их профессионалы из директората V.

— Были подозрения? — спросил он тихо.

— Разумеется. — При этих словах Траян как-то по-особенному посмотрел на Стэнкулеску. — Кстати, на острове ничего не нашли.

— Правда? — удивился министр. Или, вернее, сыграл удивление — не очень-то убедительно. — А как же… могила? И… князь?

— Так же, как и всегда. — Подполковник отвернулся, словно потеряв интерес к разговору. — У него по-прежнему нет головы.

В салоне вдруг стало невыносимо душно. Генерал почувствовал, что ему не хватает воздуха. Остров… могила… у князя нет головы…

Все-таки безумная мысль, мелькнувшая у него в мозгу при упоминании об озере Снагов, оказалась не такой уж безумной.

Озеро было знаменито не только тем, что на его берегах стояла летняя дача Кондукатора. Там еще находился остров с монастырем, под мраморным полом которого, по преданию, похоронен Влад III Цепеш.

Он же Дракула.

— Трупы в Тимишоаре были не настоящие, — сказал Стэнкулеску.

— То есть как? — Генерал вышел из оцепенения, в котором пребывал последние полчаса. «Гелендваген» мягко несся по шоссе, вдоль покрытого пятнами грязноватого снега поля. — Как это — не настоящие?..

— Ну, не то чтобы совсем… — Министр замялся. — Конечно, это были люди, а не куклы. Но только… их взяли напрокат. За деньги.

— Где? — Джорджицу по-прежнему ничего не понимал. — Что значит — напрокат?

— В городских моргах. Там их нашлось довольно много. Санитары с удовольствием помогали… гримировать. За каждый труп платили пятьдесят дойчмарок. Кто-то неплохо заработал в тот день.

— Но зачем?

— Картинка, друг мой. — Стэнкулеску похлопал его по рукаву шинели. — Телевизионная картинка. Нынешние революции делаются не на улицах, а на телевидении. Или, вернее, сначала на телевидении — а потом уже на улицах.

— Я думаю, генерал спрашивает не об этом. — Подполковник Траян вновь повернул к ним свое бледное лицо. — Зачем было все это устраивать, так? Вас ведь это интересует, господин Попа?

Генерал мрачно кивнул. Ему совсем не хотелось разговаривать с Траяном на эту тему. Ему вообще не хотелось ни с кем разговаривать. Доехать бы до дома, выпить стакан цуйки, залезть в горячую ванну и постараться забыть весь ужас и позор последних суток…

— На это были причины, — неожиданно мягко сказал офицер Секуритате. — Поверьте, очень серьезные причины.

Джорджицу промычал что-то невразумительное. Невыносимо слышать этот голос, особенно когда в него вплетались такие мягкие вкрадчивые интонации. Это похоже на попытку старой и потасканной проститутки выдать себя за юную невинную девушку. Голос подполковника Траяна был насквозь фальшивым. Настоящий он слышал там, на укрытом туманом футбольном поле.

«Кто ты такой? — думал генерал, стараясь не смотреть в лицо подполковника. — Кто ты, черт возьми, такой и на каком языке ты разговаривал с Николае и Еленой? И какого дьявола ты вообще с ними разговаривал, ведь они уже столько часов были мертвы!»

Он одернул себя — мысленно, как привык за долгие годы беспорочной службы в департаменте юстиции. Нельзя и думать об этом. Нельзя спрашивать. Потому что если бы подполковник ответил на эти вопросы, генералу пришлось бы задать еще один. И он не был уверен, что хочет знать на него ответ.

— Вы все поймете, — словно прочитав его мысли, произнес Траян. — Позже. Если, конечно…

И не договорил, отвернулся. «Если, конечно, доживете», — закончил про себя фразу генерал. Он смотрел в окно, за которым уже мелькали серые уродливые коробки пригородов Бухареста. Ему вдруг расхотелось возвращаться домой.

Февраль 1990 года, Бухарест

— Вы что-нибудь знаете об Институте крови?

— Нет, — глухо ответил генерал. — О таком институте я впервые слышу.

— Он находится в Напоке, в Трансильвании. Этот город до войны назвался Клуж.

— Да, помню. Старая римская крепость, основанная еще императором Траяном.

— Вот именно, — засмеялся подполковник. Смех у него был тихий, шелестящий. — Я родом из тех мест, меня и назвали в честь императора. Так вот, Институт крови…

Он помедлил, словно решая, что можно доверить собеседнику, а о чем лучше умолчать.

— Но вы же, наверное, в курсе, генерал, кто придумал программу увеличения рождаемости?

Джорджицу пожал плечами.

— Не имею понятия. Это довольно далеко от круга моих профессиональных интересов.

— Попытайтесь догадаться.

— Вероятно, кто-нибудь из наших партийных шишек. Может быть, сам Кондукатор?

— Почти. — Генералу показалось, что во взгляде Траяна мелькнуло легкое разочарование. — Его великолепная супруга. Цаца, как называли ее в народе. Она хотела… или, точнее, мечтала о том, чтобы в каждой румынской семье было по три-четыре ребенка. Под ее чутким руководством Академия наук разработала многоступенчатую программу. Одним из звеньев этой программы и стал Институт крови в Напоке.

Генерал привычным жестом снял очки и полез в карман за тряпочкой. Но карман был пуст: Джорджицу с сожалением вспомнил, что оставил тряпочку в кармане плаща, в прихожей.

А они с подполковником сидели у него в кабинете.

Подполковник нашел его сам. Джорджицу вернулся домой после очередного бесплодного визита в министерство — его просьбу о переводе на должность военного атташе в какую-нибудь далекую африканскую страну вновь отфутболили дежурному бюрократу, словарный запас которого исчерпывался выражением «приходите завтра». Припарковал свою старенькую «Дачию» возле заваленной мусором помойки (мусорщики не приезжали уже третью неделю, и шансов на то, что они решат взяться за дело в ближайшие дни, было немного), вышел, сделал несколько шагов к дому и вернулся к машине, чтобы запереть дверцу. Свобода свободой, а воровать стали куда больше, чем при коммунистической диктатуре. Поднял воротник плаща (с неба сеялась мелкая противная влага) и двинулся к подъезду, стараясь не наступать на разбросанные по тротуару картофельные очистки — видно, кто-то не успел донести мешок с мусором до бака.

Траян появился из подворотни и зашагал навстречу, помахивая рукой, словно старому знакомому. Он был в штатском — синих джинсах и кожаной куртке. Такую одежду шили цыгане, в переставших быть подпольными, цехах и ее можно легко купить, хотя и не задешево, на любом рынке. Вот только что-то подсказывало Джорджицу, что и джинсы, и куртка подполковника сшиты гораздо западнее Бухареста.

— Добрый вечер, господин генерал, — сказал Траян, подходя. Джорджицу с изумлением обнаружил, что шрам у него на лбу почти исчез.

«Тональным кремом он его замазал, что ли?» — подумал генерал, вспомнив ухищрения супруги, прилагавшей титанические усилия для скрытия морщин.

— Здравствуйте, подполковник, — сдержанно ответил он. — Чем могу быть полезен?

Не хотел спрашивать, а все же спросил. Ругая себя за эту ненужную вежливость — кто, в конце концов, этот Траян? Бывший офицер бывшей службы безопасности? Секуритате разогнали почти сразу после казни Чаушеску, а ее всесильный шеф — Юлиан Влад — сидит в тюрьме. Так почему же он, генерал юстиции Джорджицу Попа, должен испытывать трепет перед каким-то бледным подполковником?

Может быть, потому, что генералом он теперь только именуется? А никакой реальной власти у него уже давно нет? И все, что ему осталось, — это надежда устроиться на непыльную должность в какой-нибудь маленькой теплой стране?

— У вас найдется для меня полчаса? — спросил Траян. — Этот разговор может оказаться важным… для нас обоих.

Генерал взглянул на часы. Двадцать минут седьмого. Жена вернется от подруги не раньше восьми, Сорела — любимая дочка — укатила с компанией однокурсников в Поляну Брашов, вроде бы кататься на лыжах, хотя какие сейчас лыжи? Февраль, слякотный, промозглый февраль, ни снега, ни солнца…

— Хорошо, — сказал он глухо. — Полчаса у меня есть. Пойдемте.

… — В Институте крови проводились исследования, которые могли бы показаться ученым Запада антинаучным безумием, — продолжал свой рассказ Траян. — Кровь переливали по цепочке — от одного человека к другому, от того — к третьему, и так до двадцати раз. Иногда это давало очень хорошие результаты. Иногда — приводило к чудовищным последствиям. Вы знаете, что такое AIDS, генерал?

Джорджицу устало покачал головой. Ему вдруг показалось, что Траян специально задает ему только те вопросы, на которые он может ответить лишь отрицательно.

— Это страшная болезнь, от неё нет спасения, нет лекарств. Передается она через кровь. Ей часто болеют наркоманы, пользующиеся грязными шприцами. Еще — гомосексуалисты, по понятным причинам. Каждый, кому в кровь попал смертоносный вирус, умирает. Кто-то раньше, кто-то позже. Но выживших не бывает.

— Какое это имеет отношение ко мне? — Генерал раздраженно вертел в руках очки.

— Немного терпения, прошу вас. В ходе экспериментов в Институте крови иногда получались целые цепочки людей, больных AIDS. Поэтому за последние годы количество заболевших этой заразой в стране достигло трехсот пятидесяти тысяч. Понимаете, генерал? Триста пятьдесят тысяч обреченных на страшную смерть. И миллионы тех, кого они могут в любой момент заразить.

Подполковник сцепил тонкие пальцы в замок. Хрустнул суставами.

— Уже за одно это Кондукатор и его жена заслуживали расстрела. Вы осудили их за геноцид — и даже не знаете, насколько вы были правы.

— Это все, что вы хотели мне рассказать, подполковник? — Джорджицу начал подниматься из кресла, но Траян быстро поднял руку.

— Нет, это лишь предисловие. Сейчас я перейду к сути.

— Сделайте одолжение, — холодно произнес генерал.

— Дело в том, что программа повышения рождаемости была лишь прикрытием. На самом деле в Институте крови, так же как и в Институте гериатрии и геронтологии в Бухаресте, велись эксперименты по достижению физического бессмертия.

— Какая чушь! — не сдержался генерал. — Я знаю об успехах наших геронтологов, но они могут продлять активную жизнь максимум до 90 лет. Я и сам принимаю геровитал…

— И совершенно напрасно, — перебил его Траян. — Геровитал не так безвреден, как уверяют врачи. Его продукты распада накапливаются в печени и требуют детоксикации… у вас мешки под глазами, генерал, вы замечали?

— Я не собираюсь обсуждать с вами проблемы своего здоровья, — отрезал Джорджицу.

— Как угодно. Хотя то, что я собираюсь вам предложить, может решить эти проблемы раз и навсегда.

Траян откинулся в кресле и провел пальцем по лбу, где еще можно было различить светлую полоску шрама.

— За несколько дней до нашей первой встречи, генерал, мне раскроили череп большим мясницким тесаком. Это произошло во время бунта в Тимишоаре. Уверяю вас, обычного человека такой удар уложил бы на месте. А я, как видите, жив-здоров.

— Стало быть, эксперименты увенчались успехом? — усмехнулся генерал.

— Нет. Иначе Кондукатор и его жена уцелели бы во время расстрела. Мы не были уверены… в нашей организации правая рука часто не знала, что делает левая. Поэтому я и приехал тогда в Тырговиште.

— Попрошу вас выражаться яснее. — Генерал и сам не заметил, как в его голосе прорезались повелительные интонации председателя военного трибунала. — Если программа достижения физического бессмертия не привела к положительным результатам, как вы лично выжили после… вот этого?

Он машинально повторил жест Траяна, проведя пальцем над бровью.

— Я — это другое дело. — Подполковник прищурился, словно неяркий свет настольной лампы резал ему глаза. — Такие, как я, генерал, не нуждаются в помощи науки… точнее, наука могла бы нам помочь, но Николае и его жена всячески сопротивлялись этому. Была еще одна линия исследований… гораздо более перспективная. Создание искусственной крови. Но Кондукатор и, особенно, Елена слышать ничего об этом не хотели.

— Почему же?

На этот раз Траян помедлил с ответом. Он поднялся с кресла и несколько раз прошелся туда-сюда по кабинету. Потом негромко заговорил:

— Пятнадцать лет назад к нам в Румынию прилетел президент Центральноафриканской республики Бокасса. Здесь он познакомился с танцовщицей по имени Габриэла Дримбо, которая выступала в столичном мюзик-холле. Габриэла очаровала Бокассу… он всегда был неравнодушен к блондинкам, а Дримбо к тому же очень красива. Вскоре влюбленный Бокасса попросил Кондукатора разрешить Габриэле выйти за него замуж.

Чаушеску, конечно, тут же посоветовался с женой. А та — со своим конфидентом Ионом Пачепой, шефом внешней разведки.

Пачепа хорошо знал, что в Центральноафриканской республике добываются одни из лучших алмазов в мире. Он предложил Елене использовать Габриэлу для того, чтобы получить доступ к алмазам Бокассы… Габриэлу быстро завербовало Секуритате, ей даже дали чин лейтенанта. Вскоре Дримбо специальным самолетом отправили в Африку. Там она прожила несколько лет на положении любимой жены в гареме Бокассы… а в обмен Кондукатор получил концессию на разработку центральноафриканских алмазов.

— К чему вы мне все это рассказываете? — спросил Джорджицу, когда подполковник на мгновение замолчал.

— А вот к чему… Вскоре Елена Чаушеску собрала самую крупную коллекцию бриллиантов в Европе. Но однажды тот самый Ион Пачепа — а он был не только разведчиком, но и химиком по образованию — привез ей в подарок целую вазу, наполненную искусственными алмазами. Их делали на секретной фабрике «Звезда». Елена сначала вроде бы обрадовалась… а потом высыпала камни на пол и стала топтать их своими туфельками. «У нас с Ники, — кричала она, — должно быть все только самое лучшее! Самое настоящее!»

Траян стоял в тени, так что Джорджицу не видел его лица.

— Им нужна была только натуральная кровь, генерал. Они не хотели довольствоваться заменителями. Для этого и понадобились тысячи детей-сирот по всей Румынии. Детские дома, куда свозили брошенных младенцев. Вы же юрист, генерал, вы прекрасно знаете, какое наказание полагалось в нашей стране за аборт!

По позвоночнику генерала словно пробежали быстрые ледяные пальцы.

— Вампиры? — хрипло проговорил Джорджицу. — Вы на это намекаете? И могила на острове…

— Потому-то я к вам и пришел, генерал. Вы слишком много слышали. И были свидетелем многих страшных вещей. Таких, как вы, обычно убирают — без всякого сожаления.

— Так вы пришли меня убить? — резко спросил Джорджицу. Пистолет — надежный советский «макаров» — лежал в верхнем ящике письменного стола. Но успеет ли он выдвинуть ящик, выхватить оружие, дослать патрон в патронник? Траян гораздо моложе и, судя по всему, хорошо тренирован…

— Нет, — коротко ответил подполковник. — Если бы я хотел вас убить — к чему были бы эти предисловия?

Он вернулся к столу и снова сел в кресло, сцепив руки на обтянутом джинсовой тканью колене.

— Вы умный человек, господин Попа, и можете быть нам полезны. Я предлагаю вам… ну, скажем, новую жизнь. Долгую, очень долгую, без старости и болезней. Очень интересную, поверьте.

— А что взамен? — Генерал нашел в себе силы усмехнуться. — Ведь за все в этой жизни надо платить, не так ли?

— Взамен? — Траян вроде бы даже удивился. — Ничего такого, что пошло бы вразрез с вашими моральными принципами. Я ведь вас не покупаю, господин Попа, я в некотором смысле предлагаю вам награду. За то, что вы уже сделали.

— За тот приговор? — тяжело вздохнув, уточнил генерал.

— За то, что помогли избавить мир от двух чудовищ. Они очень хотели стать такими, как мы, тратили на это миллиарды, уничтожали сотни людей. А вот вы можете получить то, к чему они так стремились, просто в благодарность.

— Кто это «вы»? — перебил его Джорджицу. — Вы сказали — «такими, как мы». Кто вы?

Подполковник пожал плечами.

— Нас называют по-разному, генерал. И про нас очень много врут. Но вы, конечно, узнаете всю правду… когда согласитесь вступить в наш орден.

— Но ведь… — Джорджицу говорил медленно, словно боясь поверить в то, что произносит эти слова, — но ведь… в таком случае… мне придется тоже… пить кровь?

Траян кивнул.

— Кровь животных вполне годится, хотя и не так питательна. Но теперь, после того как тирана больше нет… мы в двух шагах от создания искусственной крови. И очень скоро моральная проблема, которая вас так пугает, исчезнет сама собой.

Он замолчал, и в повисшей тишине отчетливо прозвучал бой старых настенных часов. «Восемь вечера, — в смятении подумал Джорджицу, — с минуты на минуту вернется Нора!»

— Я… должен подумать, — пробормотал генерал, поднимаясь. — Вы… у меня же есть время, не так ли?

— Есть. — Траян тоже встал, протянул собеседнику руку. — Не очень много, но есть. И поверьте, господин Попа, мы будем очень рады видеть вас в наших рядах.

Его ладонь показалась генералу ледяной. Впрочем, в квартире было очень холодно — отопительный сезон в этом году закончился еще неделю назад.

1 марта 1990 года. Ночь

Дождь барабанил по жестяному карнизу холодными твердыми пальцами.

Генерал Джорджицу Попа опрокинул в рот стакан цуйки, нашарил на тарелке кусок твердого сыра, прожевал, не чувствуя вкуса.

Посмотрел на чистый лист бумаги, белевший на письменном столе. Отвернулся.

Грузно поднялся из-за стола, прошелся по кабинету. Провел рукой по толстым стеклам книжных шкафов, за которыми несли свою молчаливую службу верные книги. На пальцах осталась серая пыль — генерал уже давно никого не пускал в свой кабинет. Даже Нору.

Он остановился перед массивным металлическим сейфом. Набрал код цифрового замка, потянул на себя тяжелую дверцу. В темном, пахнущем кожей и железом пространстве лежали картонные папки, на каждую из которых был наклеен ярлычок из разноцветной бумаги. Джорджицу принялся вытаскивать их — одну за другой — и бросать на стол.

Всего папок было шесть. Генерал убедился, что сейф пуст, и захлопнул дверцу.

Папки следовало сжечь. Но в квартире генерала не было камина, а выносить документы на улицу и сжигать их, где-нибудь у мусорных баков, рискованно — кто-нибудь из соседей мог вызвать полицию.

Поэтому генерал просто вытащил из первой папки несколько листов бумаги и начал методично рвать их — сначала вдоль, а потом поперек, на мелкие клочки. Бумажный мусор он скидывал в корзину, стоявшую у стола.

Это была долгая и очень нудная работа, но генерал некуда не спешил.

Закончив с последней папкой (корзина была набита обрывками документов до самых краев), он перочинным ножом срезал с картона ярлычки с аккуратными надписями:

«Порфирия»

«Княжеские дома Европы»

«Институт гериатрии и геронтологии»

«Доктор Папеску»

«Проект “Бессмертие”»

На последнем ярлычке одно слово было заштриховано замазкой. На белом фоне четким, разборчивым почерком военного юриста выведено:

«Влад III Цепеш»

Ярлычки генерал сжег в пепельнице.

— Ну, вот и все, — сказал он сам себе. — Теперь никто ничего не узнает.

Он пододвинул к себе чистый лист бумаги. Взял авторучку — «Паркер» с золотым пером, подарок министра. Сувенир из тех спокойных времен, когда он еще не вздрагивал при каждом шорохе за окном, не боялся грозных ночных теней.

«Дорогая Нора, — написал генерал на листе. — Надеюсь, ты простишь меня. Я делаю это ради тебя и ради Сорелы. Я не хочу…»

«Чего? — спросил он себя. — Чтобы девочка когда-нибудь узнала, что ее нестареющий отец — мерзкий упырь? Чтобы эти бледные твари шантажировали меня женой и дочерью?»

«…Я не хочу, чтобы вы страдали из-за тех ошибок, которые я совершил. Так вам будет спокойнее. Простите меня, простите тех, кто толкнул меня на это».

Он достал из ящика стола конверт, набитый купюрами. Там лежали все сбережения генерала — чуть больше десяти тысяч лей. Когда-то приличная сумма, а теперь, с этой проклятой инфляцией, — куча резаных бумажек. Джорджицу еще раз зачем-то пересчитал их, потом облизал сладковатую клеевую полоску и запечатал конверт. Положил его поверх прощального письма.

— Пора заканчивать, — сказал он вслух.

«Макаров» показался ему непривычно тяжелым. Генерал поднес его к виску и почувствовал, как дрожит рука, сжимающая оружие.

«Можно ведь согласиться, — подумал он. — Они же специально все так подстроили, чтобы у меня не было другого выхода. Надавили на Министерство иностранных дел, может и на самого премьера… Значит, зачем-то я им все-таки нужен».

Джорджицу отложил пистолет, полез в карман пиджака за платком, чтобы вытереть вспотевший лоб. В кармане лежало сложенное вчетверо заявление — «прошу назначить меня на пост военного атташе в любую страну, с которой Румыния имеет дипломатические отношения». «В любую» было подчеркнуто красными чернилами. А ниже, теми же чернилами, размашистый вердикт: «ОТКАЗАТЬ».

Некуда деться. Не будет никакой африканской страны, где раскаленное солнце защищает куда надежнее чеснока и серебра.

Тем более что чеснок и серебро не помогают вообще.

В этой сумрачной, холодной стране они — хозяева. Так повелось с давних, очень давних времен. С четырнадцатого века.

Теперь генерал кое-что знал о них. Подполковник Траян дал ему необходимые зацепки — для человека, двадцать лет прослужившего военным следователем, этого оказалось достаточно, чтобы раскопать необходимую информацию.

Помимо всего прочего, генерал выяснил, что Траян кое-что утаил от него. Ночным господам приходилось платить за свое могущество высокую цену. Легенды называли их нежитью, но это, конечно, была неправда. Они были живыми, вот только их жизнь сама по себе была смертельной болезнью.

Не менее страшной, чем AIDS.

«Я не хочу, — в сотый раз повторил про себя Джорджицу. — Я не хочу становиться таким, как они… и не хочу, чтобы они расправились со мной так же, как с беднягой Папеску».

Раду Папеску был врачом, делавшим вскрытие Николае и Елены Чаушеску после того, как Траян осмотрел их на футбольном стадионе в Тырговиште. Месяц назад доктора обнаружили в ванной — со вскрытыми венами. В теле почти не осталось крови — но не было ее и в ванной, потому что доктор перед смертью зачем-то вытащил пробку. Самоубийцы обычно так не поступают.

Генерал повертел в руках «Паркер», потом решительно сдвинул в сторону конверт с деньгами и дописал на листе:

«Я не вижу другого выхода, чтобы освободить себя от этого страха, который делает мою жизнь невыносимой. Я никого ни в чем не упрекаю и прощаю тех, по чьей воле я оказался в безвыходном положении. Да поможет мне Бог решиться на это!»

Отодвинул записку, быстрым движением поднял пистолет и так же быстро — чтобы не успеть испугаться и передумать — выстрелил себе в висок.

Ватикан, декабрь 2012 года

Хранитель Ватиканской апостольской библиотеки стоял на коленях, глядя в узорчатый пол, не смел поднять головы.

— Не понимаю, — тихо промолвил папа. — Пропала? Из реликвария? Как такое могло случиться?

— Ваше святейшество, я даже не могу предположить… — забормотал едва живой от страха старенький хранитель. Голос его дрожал, и папа забеспокоился, как бы верного Паоло не хватил удар — прямо здесь, во внутренних покоях Дворца Сикста. Поднявшись со своего кресла, Бенедикт Шестнадцатый сделал несколько шагов, нагнулся и возложил сухую крепкую ладонь на голову хранителя.

— Не переживай, сын мой, — сказал он ласково. — Эти стены хранят слишком много тайн… В реликварий ведь давно не заглядывали?

— О да, ваше святейшество! Последний раз это было еще в том столетии… Я проверил всю книгу посещений…

— Значит, кто-то сделал это втайне от тебя, сын мой. Кто-то, кто знает о существовании Серебряного Зверинца.

Хранитель молчал. Плечи его вздрагивали, а из глаз капали на мраморный пол по-детски крупные слезы. Папа мог понять старичка — ему был доверен секрет, о котором не ведал сам архивариус Ватиканского секретного архива и Библиотекарь римской церкви архиепископ Жан-Луи Брюге, а он оказался недостоин этой высокой чести.

Но Бенедикт Шестнадцатый не винил хранителя. Он слишком хорошо представлял себе, какие могучие силы плетут интриги вокруг трона святого Петра. Для них в Ватикане нет закрытых дверей, нет надежных замков и сейфов.

Однако кому мог понадобиться предмет, у которого было столь специфическое, столь зловещее назначение?..

— Не плачь… — сказал Бенедикт Шестнадцатый. — Скажи лучше — нашел ли ты то, что я просил тебя отыскать?

— Да, — воскликнул хранитель. — Я нашел!

Он довольно резво для своего преклонного возраста вскочил с колен, бережно извлек из кожаного футляра старинный пергамент и с низким поклоном протянул его папе.

— Вот она, ваше святейшество…

Папа принял рукопись, осторожно провел пальцами по переплету.

— Иди, сын мой, за тобой нет греха… — мягко промолвил он.

Хранитель с благоговением поцеловал Перстень Рыбака и, поклонившись, удалился. А Бенедикт Шестнадцатый уселся за стол, нацепил на нос очки и, вознеся молитву Всевышнему, раскрыл рукопись, которую, будь на то его воля, не хотел бы даже видеть.

«Сообщение фра Бернардо, личного посланника его святейшества Николая Пятого в землях венгров, валахов и османов, в год 1447 от Рождества Христова, дополненное подробным рассказом о страшных и кровавых событиях, происходивших в Трансильвании в годы правления князя Влада Дракула и его сына, Влада Дракула-Младшего, прозванного Цепешем»

Прочитав это название, папа тяжело вздохнул и бросил взгляд на стопку пожелтевших газет, принесенных по его требованию из архива. То были старые румынские и венгерские газеты с фотографиями расстрелянных Николае и Елены Чаушеску на первых полосах. Кричащий заголовок одной из передовиц гласил: «Антихрист был убит в Рождество!»

«Казнь супругов Чаушеску в Тырговиште сопровождалась католическими молитвами! — утверждалось в статье. — Кроме членов трибунала, судившего “Гения Карпат” и его жену, при расстреле присутствовали два католических священника, которые прибыли на военную базу в сопровождении солдат спецназа».

Никаких имен. Никаких намеков на принадлежность к тому или иному ордену. Конечно, прошло уже двадцать три года, но в архивах Ватикана ничто не пропадает бесследно. Если только… если только кто-то не уничтожает эту информацию специально.

Похоже, кому-то в Ватикане очень не хотелось предавать гласности имена тех католических священников, что читали когда-то молитвы над мертвыми телами Николае и Елены Чаушеску.

Возможно, этот «кто-то» проник в Серебряный Зверинец и выкрал оттуда фигурку, единственным предназначением которой было защищать своего обладателя от существ, пьющих кровь.

От вампиров.

Бенедикт Шестнадцатый, в миру Йозеф Алоиз Ратцингер, придвинул к себе старинный манускрипт и принялся разбирать выцветшие от времени буквы, написанные более пяти веков назад монахом по имени фра Бернардо.

Балканы

Дракула